Десять дней, которые потрясли мир. Уход из Ясной Поляны Почему толстой ушел ясной поляны

Ночью тайно бежал из своего дома в неизвестном направлении в сопровождении личного врача Маковицкого.

Это вроде бы частное событие так же открывало собой катастрофический ХХ век, как гибель "Титаника", начало Первой мировой войны и Октябрьские события в России 1917 года. Если это не было понятно всем в то время, то стало окончательно ясно спустя годы. Когда, выражаясь языком философа, "эпоха потекла", весь мир вдруг пришел в движение и началось массовое перемещение народов - неизвестно куда и неизвестно зачем. Это был какой-то тотальный "исход".

Путь Толстого от Ясной Поляны до Астапова, до его кончины и возвращения в Ясную Поляну в простом дубовом гробу занял всего 10 дней. Давайте посмотрим, как это было. Как "уходил" Толстой...

Ночной кошмар

Записки Маковицкого: "Утром, в 3 ч., Л. Н. в халате, в туфлях на босу ногу, со свечой, разбудил меня; лицо страдальческое, взволнованное и решительное.

Я решил уехать. Вы поедете со мной. Я пойду наверх, и вы приходите, только не разбудите Софью Андреевну. Вещей много не будем брать - самое нужное. Саша дня через три за нами приедет и привезет, что нужно".

Бедный Маковицкий не понял, что Толстой решил уехать из дома навсегда. Думая, что они отправляются в Кочеты, имение зятя Толстого Сухотина, доктор не взял с собой всех своих денег. Не знал он и о том, что состояние Толстого в момент бегства исчислялось 50 рублями в записной книжке и мелочью в кошельке.

После этого Толстой разбудил свою младшую дочь Сашу, которая жила в одной комнате со своей подругой Варварой Феокритовой. "Я ждала его ухода, ждала каждый день, каждый час, - вспоминала Александра Львовна, - но тем не менее, когда он сказал: "я уезжаю совсем", меня это поразило, как что-то новое, неожиданное. Никогда не забуду его фигуру в дверях, в блузе, со свечой, и светлое, прекрасное, полное решимости лицо".

Какие вещи "самые нужные" для ухода из дома 82-летнего старца? Толстого это заботило меньше всего. Он был обеспокоен тем, чтобы Саша спрятала от Софьи Андреевны рукописи его дневников. Он взял с собой самопишущее перо, записные книжки. Вещи и провизию укладывали Маковицкий, Саша и Феокритова. Оказалось, что самых нужных вещей все-таки набралось много. Потребовался дорожный чемодан, который нельзя достать без шума, не разбудив Софью Андреевну. Когда Саша, Варвара и Маковицкий собирали вещи (действовали "как заговорщики", вспоминала Феокритова, тушили свечи, заслышав любой шум со стороны спальни Софьи Андреевны), Толстой плотно закрыл три двери, ведущие в спальню жены, и без шума достал чемодан. Но и его оказалось недостаточно. Получился еще узел с пледом и пальто, корзина с провизией. Окончания сборов Толстой не дождался. Он спешил в кучерскую разбудить кучера и помочь ему запрячь лошадей.

Из дневника Толстого: "... иду на конюшню велеть закладывать; Душан, Саша, Варя доканчивают укладку. Ночь - глаз выколи, сбиваюсь с дорожки к флигелю, попадаю в чащу, накалываясь, стукаюсь об деревья, падаю, теряю шапку, не нахожу, насилу выбираюсь, иду домой, беру шапку и с фонариком добираюсь до конюшни, велю закладывать. Приходят Саша, Душан, Варя... Я дрожу, ожидая погони". То, что спустя сутки, когда писались эти строки, представлялось "чащей", из которой он "насилу" выбрался, был его яблоневый сад, когда-то исхоженный Толстым вдоль и поперек.

Поехали на станцию Щёкино... Позади оставались усадьба и деревня Ясная Поляна, через которую ранним утром проехал странный кортеж. В коляске, запряженной парой, сидел старый граф в ватнике и армяке, в двух шапках (зябла голова); рядом врач, невозмутимый, с неизменяющимся выражением лица Душан Петрович в коричневом потертом тулупе и желтой валяной шапочке; впереди на третьей лошади - конюх Филя с горящим факелом, освещавшим дорогу. Деревенские жители встают рано, и в некоторых избах уже светились окна, топились печи. На верхнем конце деревни развязались поводья. Маковицкий сошел с пролетки, чтобы отыскать конец повода, и заодно посмотрел: накрыты ли у Толстого ноги. Толстой так торопился, что закричал на Маковицкого. На этот крик вышли мужики из ближайших домов. Немая сцена...

Тоска дорожная

Из Щёкино в Горбачево ехали в вагоне 2-го класса. Но из Горбачева в Козельск Толстой пожелал ехать 3-м классом, с простым народом. Сев в вагоне на деревянную скамью, он сказал:

Как хорошо, свободно!

Однако Маковицкий впервые забил тревогу. Поезд Сухиничи-Козельск был товарный, смешанный, с одним вагоном 3-го класса, переполненным и прокуренным. Пассажиры из-за тесноты перебирались в товарные вагоны-теплушки. Не дожидаясь отхода поезда и ничего не говоря, Маковицкий поспешил к начальнику вокзала с требованием прицепить дополнительный вагон. Тот отправил его к другому чиновнику, тот указал на дежурного. Дежурный был в вагоне, глазел на Толстого. Он бы и рад был помочь, но это оказался не тот дежурный. "Тот" дежурный тоже стоял здесь и разглядывал Толстого. Маковицкий повторил свою просьбу. "Он как-то неохотно и нерешительно (процедив сквозь зубы) сказал железнодорожному рабочему, чтобы тот передал обер-кондуктору распоряжение прицепить другой вагон третьего класса".

"Наш вагон был самый плохой и тесный, в каком мне когда-либо приходилось ездить по России. Вход несимметрично расположен к продольному ходу. Входящий во время трогания поезда рисковал расшибить себе лицо об угол приподнятой спинки, которая как раз против середины двери; его надо было обходить. Отделения в вагоне узки, между скамейками мало простора, багаж тоже не умещается. Духота".

Скоро Толстой стал задыхаться от дыма, потому что половина пассажиров курили. Надев меховые пальто и шапку, глубокие зимние калоши, он вышел на заднюю площадку. Но и там стояли курильщики. Тогда он перешел на переднюю площадку, где дул встречный ветер, но зато никто не курил, а стояли только баба с ребенком и какой-то крестьянин...

Проведенные на площадке три четверти часа Маковицкий позже назовет "роковыми". Их было достаточно, чтобы простудиться.

Поезд ехал медленно, 100 с небольшим верст за почти 6 с половиной часов. В конце концов Л. Н. "устал сидеть". "Эта медленная езда по российским железным дорогам помогала убивать Л. Н.", - пишет Маковицкий.

Около 5 часов вечера они сошли в Козельске.

Оптина Пустынь

На пароме через Жиздру Толстой разговорился с паромщиком-монахом и заметил Маковицкому, что паромщик этот из крестьян. У служившего в монастырской гостинице монаха Михаила, с рыжими, почти красными волосами и бородой, он спросил, "может ли принять на постой отлученного от церкви графа Толстого". Михаил сильно изумился и отвел приезжим лучшую комнату - просторную, с двумя кроватями и широким диваном.

Как здесь хорошо! - воскликнул Толстой.

Толстой проснулся в 7 часов утра и провел в Оптиной 8 часов - полноценный рабочий день. За это время он постарался помочь просительнице, крестьянской вдове Дарье Окаемовой с ее детьми, продиктовал приехавшему к нему молодому секретарю Черткова Алексею Сергеенко статью о смертных казнях "Действительное средство", последнюю в своей жизни, написанную по просьбе Корнея Чуковского, и попытался встретиться со старцами Оптиной Пустыни.

Встреча не состоялась. Старцы его не позвали, а Толстой сам не постучался в домик отца Иосифа, зная, что тот был болен и не вставал с кровати.

В письме французскому переводчику Толстого Шарлю Саломону от 16 января 1911 года сестра Толстого, монахиня Шамординского монастыря Мария Николаевна, писала: "Вы хотели бы знать, что мой брат искал в Оптиной Пустыни? Старца-духовника или мудрого человека, живущего в уединении с Богом и своей совестью, который понял бы его и мог бы несколько облегчить его большое горе? Я думаю, что он не искал ни того, ни другого. Горе его было слишком сложно; он просто хотел успокоиться и пожить в тихой духовной обстановке".

Не получилось... Когда они отплывали от Оптиной, возле парома Толстого провожали пятнадцать монахов.

Жалко Льва Николаевича, ах ты, господи! - шептали монахи. - Да! Бедный Лев Николаевич!

"Переправа была короткой, - пишет Маковицкий, - одна минута".

"Заблудился как враг"

29 октября поздно вечером Толстой вместе с Маковицким и Сергеенко приехал в Шамордино и немедленно отправился к сестре. Он рвался к ней излить свою душу, поплакаться, услышать слова поддержки. В келье Марии Николаевны в то время были ее дочь Елизавета Валериановна Оболенская и сестра игуменьи. Они стали свидетелями необыкновенной сцены, когда великий Толстой, рыдая попеременно на плечах сестры и племянницы, рассказывал, что происходило в Ясной Поляне в последнее время... Как жена следила за каждым его шагом, как он прятал в голенище сапога свой тайный дневник и как наутро обнаруживал, что тот пропал. Он рассказал о тайном завещании, о том, как Софья Андреевна прокрадывалась по ночам в его кабинет и рылась в бумагах, а если замечала, что он в соседней комнате не спит, входила к нему и делала вид, что пришла узнать о его здоровье... Он с ужасом поведал о том, что ему рассказал в Оптиной Сергеенко: как Софья Андреевна пыталась покончить с собой, утопившись в пруду... "Какой ужас: в воду!"

Племяннице Толстой показался "жалким и стареньким". "Был повязан своим коричневым башлыком, из-под которого как-то жалко торчала седенькая бородка. Монахиня, провожавшая его от гостиницы, говорила нам потом, что он пошатывался, когда шел к нам".

Жалкий вид отца отметила и приехавшая на следующий день в Шамордино дочь Саша. "Мне кажется, что папа уже жалеет, что уехал", - сказала она своей двоюродной сестре Лизе Оболенской.

В гостинице Толстой был вял, сонлив, рассеян. Впервые назвал Маковицкого Душаном Ивановичем (вместо Душан Петрович), "чего никогда не случалось". Глядя на него и пощупав пульс, врач сделал вывод, что состояние напоминает то, какое было перед припадками.

Толстой плутает... На следующий день, уходя от сестры после второго визита к ней, он заблудился в коридоре и никак не мог найти входную дверь. Перед этим сестра рассказала ему, что по ночам к ней приходит какой-то "враг", бродит по коридору, ощупывает стены, ищет дверь. "Я тоже запутался, как враг", - мрачно пошутил Толстой во время следующей встречи с сестрой, имея в виду собственные блуждания в коридоре. Впоследствии Мария Николаевна очень страдала от того, что это были последние слова брата, сказанные ей.

Толстой хотел остаться в Шамордине, для чего договорился об аренде домика в соседнем селе. Но приезд младшей дочери переломил его настроение. Саша была еще слишком молода и решительно настроена против матери и братьев. К тому же она была возбуждена путешествием в Шамордино окружным путем через Калугу. Зачем? А чтобы запутать след для матери.

Как все упрямые люди, Толстой был крайне переменчив в настроениях и подвержен внезапным влияниям извне. Изменить его точку зрения на мир было почти невозможно, для этого ему требовались годы и годы душевной работы, колоссального накопления положительного и отрицательного душевного опыта. Но переменить его настроение не составляло труда. Особенно в тот момент, когда он был страшно неуверен в правильности своего поступка и даже прямо написал Саше, что "боится" того, что сделал. В этот момент он был подобен царю Салтану, которого мог смутить известиями всякий гонец.

Смерть Толстого

Едва сойдя на перрон в Астапове, Маковицкий бросился к начальнику станции и сказал ему, что в поезде "едет Л. Н. Толстой, он заболел, нужен ему покой, лечь в постель, и попросил принять его к себе... спросил, какая у него квартира". Начальник станции Иван Иванович Озолин в изумлении отступил на несколько шагов назад от этого странного господина с бледным, почти бескровным лицом и заметно нерусским выговором, который убеждал его, что на его станцию приехал Лев Толстой (!), больной (!), и хочет остановиться на его (!) квартире. Это звучало как полный бред.

Озолин, латыш по происхождению и лютеранин-евангелист по вере, оказался почитателем Толстого, твердо уверовавшим в его призыв во всем "творить добро". Он немедленно согласился принять больного, задержал отход поезда, чтобы дать Толстому спокойно собраться и сойти. Но, конечно, сразу оставить свой пост (а в это время на узловую станцию подходили и отходили еще несколько поездов) он не мог. Сначала Толстого пришлось отвести в дамский зал ожидания, пустой, чистый и не прокуренный. Толстой еще бодрился. По перрону шел сам, едва поддерживаемый под руку Маковицким, приподняв воротник пальто. Стало холодать, подул резкий ветер. Но уже в дамском зале он присел на край узкого дивана, втянул шею в воротник, засунул руки в рукава, как в муфту, и стал дремать и заваливаться набок. Маковицкий предложил Толстому подушку, но старик ее упрямо отклонил.

Он только втягивался от озноба в меховое пальто и уже стонал, но лечь все еще не желал. В этот момент лечь для Толстого означало уже никогда не встать.

Когда в доме начальника станции Озолина приготовили постель для больного и настало время вести его в дом, возникла неувязка. Маковицкий считал, Толстого нужно было не вести, а нести. С каждым самостоятельным движением больной терял драгоценные силы, сердце его работало на пределе. Но как, кому это делать? Никто из толпы не вызвался помочь врачу и двум девушкам. Шляпы снимали, кланялись. Но помочь не решались. Все-таки Толстой! Боязно прикоснуться!

В домике Озолина он отказался сразу лечь в постель и довольно долго сидел в кресле, не снимая пальто и шапку. Воспоминания Саши: "Когда постель была готова, мы предложили ему раздеться и лечь, но он отказался, говоря, что не может лечь, пока всё не будет приготовлено для ночлега так, как всегда. Когда он заговорил, я поняла, что у него начинается обморочное состояние. Ему, очевидно, казалось, что он дома и он удивлен, что всё было не в порядке, не так, как привык...

Я не могу лечь. Сделайте так, как всегда. Поставьте ночной столик у постели, стул.

Когда это было сделано, он стал просить, чтобы на столик поставили свечу, спички, записную книжку, фонарик и всё, как бывало дома".

Утром 1 ноября Толстой почувствовал себя бодрее. В этот же день он продиктовал Саше: "Бог есть то неограниченное Всё, чего человек сознает себя ограниченной частью. Истинно существует только Бог..."

Чертков первым приехал к Толстому. Раньше врачей, священников, раньше членов его семьи. Это случилось уже 2 ноября. После Черткова в Астапово прибывали другие "толстовцы": Гольденвейзер, Горбунов-Посадов, Буланже... Они беспрепятственно входили к Л. Н., беседовали, ухаживали за ним. Он всем был рад, улыбался и говорил нежные слова. В это время его жена и сыновья находились в отдельном вагоне на запасном пути. Войдя в домик Озолина, три сына стояли в коридоре против комнаты, где был отец, но не могли, да и сами не решались туда войти. Софья Андреевна рвалась к мужу, но коллективным решением докторов и детей ее постановили не пускать и ничего не сообщать Толстому о ее прибытии в Астапово.

"... есть фотография, снятая с моей матери в Астапове, - писал сын Толстого Лев Львович. - Неряшливо одетая, она крадется снаружи домика, где умирал отец, чтобы подслушать, подсмотреть, что делается там. Точно какая-то преступница, глубоко виноватая, забитая, раскаянная, - она стоит, как нищенка, под окном комнатки, где умирает ее муж, ее Левочка, ее жизнь, ее тело, она сама".

6-го утром Толстой привстал на кровати и отчетливо произнес: "Только советую вам помнить одно: есть пропасть людей на свете, кроме Льва Толстого, - а вы смотрите на одного Льва".

Он часто говорил: "Не будите меня", "Не мешайте мне", "Не пихайте в меня" (лекарства).

Кто эти милые люди?

Когда доктор Никитин предложил поставить ему клизму, Толстой отказался. "Бог всё устроит", - сказал он. Когда его спрашивали, чего ему хочется, он отвечал: "Мне хочется, чтобы мне никто не надоедал". "Он как ребенок маленький совсем", - удивленно сказала Саша, когда закончила умывать отца. "Никогда не видал такого больного!" - удивленно признался прибывший из Москвы врач Усов. Когда во время осмотра он приподнимал Толстого, тот вдруг обнял его и поцеловал.

Перед смертью ему примерещились две женщины.

Одной он испугался, увидав ее лицо, и просил занавесить окно. Возможно, это был призрак жены (может быть, и не призрак). Ко второй он явно стремился, когда открыл глаза и, глядя вверх, громко воскликнул: "Маша! Маша!" "У меня дрожь пробежала по спине, - писал С. Л. Толстой. - Я понял, что он вспомнил смерть моей сестры Маши, которая была ему особенно близка (Маша умерла тоже от воспаления легких в ноябре 1906 года)".

Кроме смертных мук ("Как Л. Н. кричал, как метался, как задыхался!" - писал Маковицкий 6 ноября) страдание его было еще и в том, что окружавшие не могли понять от него чего-то самого-самого важного. Это самое-самое важное Л. Н. уже не мог высказать... Язык не повиновался.

Последние осмысленные слова, сказанные за несколько часов до смерти старшему сыну, которые тот от волнения не разобрал, но которые слышал и Маковицкий: "Сережа... истину... я люблю много, я люблю всех..."

"За всё время его болезни, - вспоминала Александра Львовна, - меня поражало, что, несмотря на жар, сильное ослабление деятельности сердца и тяжелые физические страдания, у отца все время было поразительное ясное сознание. Он замечал все, что делалось кругом, до мельчайших подробностей. Так, например, когда от него все вышли, он стал считать, сколько всего приехало народа в Астапово, и счел, что всех приехало 9 человек".

Эта невероятная ясность сознания вместе с невозможностью что-то доказать, высказать самое важное доставляли Л. Н. страдания, сопоставимые с физическими мучениями. Очень серьезным переживанием для него стало то, что вместе с камфарой ему кололи еще и морфий. Как он ненавидел наркотики, как боялся их! Недаром и Анна Каренина упала под поезд после приема двойной дозы опиума. Когда в начале 60-х Толстой вывихнул руку и ему дважды вправляли ее под анестезией, он инстинктивно сопротивлялся насильственному прерыванию сознания. Весь его организм бунтовал, и приходилось оба раза давать двойную дозу эфира, чтобы выключить это сопротивляющееся сознание.

Вот и перед самым смертным концом, за несколько часов до отхода, когда врачи, желая облегчить его смертные муки, предложили впрыснуть морфий, Л. Н. заплетающимся языком просил: "Парфину не хочу... Не надо парфину!"

"Впрыснули морфий, - пишет Маковицкий. - Л. Н. еще тяжелее стал дышать и, немощен, в полубреду бормотал:

Я пойду куда-нибудь, чтобы никто не мешал... Оставьте меня в покое... Надо удирать, надо удирать куда-нибудь..."

Только после инъекции морфия к нему впустили его жену. Позвать ее предложил кто-то из докторов, то ли Усов, то ли Беркенгейм. "Она сперва постояла, издали посмотрела на отца, - пишет С. Л. Толстой, - потом спокойно подошла к нему, поцеловала его в лоб, опустилась на колени и стала ему говорить: "Прости меня" и еще что-то, чего я не расслышал".

Около трех часов утра 7 ноября Толстой очнулся и открыл глаза. Кто-то поднес к его глазам свечу. Он поморщился и отвернулся.

Маковицкий подошел к нему и предложил попить. "Овлажните свои уста, Лев Николаевич", - торжественно произнес он. Толстой сделал один глоток. После этого жизнь в нем проявлялась только в дыхании.

Маковицкий подвязал мертвому подбородок и закрыл глаза. "Застлал очи", - пишет он. После смерти Толстого все довольно быстро разошлись. Все так устали за эти дни, что нуждались в отдыхе. Ушли дети Толстого, ушла его жена. "Во всей квартире остались только Маковицкий и я, - вспоминал Озолин. - Когда я вошел в комнату, где сидел понурив голову Маковицкий, то он, обратившись ко мне, сказал на немецком языке: "Не помогли ни любовь, ни дружба, ни преданность".

Маковицкий (словак) и Озолин (латыш) не слишком свободно владели русским языком. Поэтому им было удобнее объясняться по-немецки.

Письмо Софьи Андреевны Л.Н. Толстому

"Левочка, голубчик, вернись домой, милый, спаси меня от вторичного самоубийства. Левочка, друг всей моей жизни, всё, всё сделаю, что хочешь, всякую роскошь брошу совсем; с друзьями твоими будем вместе дружны, буду лечиться, буду кротка, милый, милый, вернись, ведь надо спасти меня, ведь и по Евангелию сказано, что не надо ни под каким предлогом бросать жену. Милый, голубчик, друг души моей, спаси, вернись, вернись хоть проститься со мной перед вечной нашей разлукой.

Где ты? Где? Здоров ли? Левочка, не истязай меня, голубчик, я буду служить тебе любовью и всем своим существом и душой, вернись ко мне, вернись; ради бога, ради любви божьей, о которой ты всем говоришь, я дам тебе такую же любовь смиренную, самоотверженную! Я честно и твердо обещаю, голубчик, и мы всё опростим дружелюбно; уедем, куда хочешь, будем жить, как хочешь.

Ну прощай, прощай, может быть, навсегда...

Твоя Соня".

Прощальное письмо Л.Н. Толстого Софье Андреевне

"Отъезд мой огорчит тебя. Сожалею об этом, но пойми и поверь, что я не мог поступить иначе. Положение мое в доме становится, стало невыносимым. Кроме всего другого, я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил, и делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста: уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни.

Пожалуйста, пойми это и не езди за мной, если и узнаешь, где я. Такой твой приезд только ухудшит твое и мое положение, но не изменит моего решения. Благодарю тебя за твою честную 48-летнюю жизнь со мной и прошу простить меня во всем, чем я был виноват перед тобой, так же как я от всей души прощаю тебя во всем том, чем ты могла быть виновата передо мной. Советую тебе помириться с тем новым положением, в которое ставит тебя мой отъезд, и не иметь против меня недоброго чувства...

Лев Толстой".

От редакции

Автор - Павел Басинский, редактор отдела культуры "Российской газеты", писатель, финалист премии "Большая книга" ("Лев Толстой: бегство из рая". - М.: АСТ, 2010), торжественная церемония которой состоится 23 ноября в Доме Пашкова.

Радиосериал по книге слушайте на радио "Россия. Культура", 91,6 FМ, по будням в 14.05 с 9 по 20 ноября.

В конце октября 1910 года случилось происшествие, взволновавшее всю Россию. Ночью 27 числа знаменитый писатель и мыслитель, автор «Войны и мира», 82-летний граф Лев Николаевич Толстой покинул свое имение в Ясной Поляне.

Куда лежал путь пожилого графа?

Толстой, в сопровождении медика Д.П. Маковицкого, бывшего не только его личным врачом, но и другом, покинул Ясную Поляну, не сообщив об этом семье. Уходя из родной усадьбы, писатель не имел конкретного плана. На следующий день после ухода, двигаясь по железной дороге, и пересаживаясь с поезда на поезд, он оказался в Козельске.

Дальнейший путь графа пролег через Оптину Пустынь, откуда он отправился в Шамординский женский монастырь для встречи с сестрой, Марией Николаевной. Здесь же к нему присоединилась дочь Александра. Несколько дней спустя, Толстой вновь оказался в Козельске. Он собирался направиться в город Новочеркасск, где жила его племянница.

В Новочеркасске писатель планировал добиться получения заграничного паспорта для поездки в Болгарию, однако, планам не суждено было осуществиться. В ходе поездки здоровье Льва Николаевича резко ухудшилось, подхваченная в поезде простуда обернулась крупозным воспалением легких, и путешествие пришлось прервать.

На первой крупной станции, которой оказалось село Астапово (позднее переименованное в Лев Толстой), писатель и сопровождающие покинули поезд. Больной граф был принят начальником станции И.И.Озолиным. Несмотря на все ухудшающееся самочувствие, Лев Николаевич отказывался от помощи врачей, и 7 ноября, на десятый день путешествия, скончался в его доме.

Что побудило Толстого покинуть родной дом?

Последний период жизни писателя сопровождает множество слухов, легенд и домыслов, а странное решение об уходе из дома до сих пор не имеет точного и однозначного объяснения. Возможно, причиной такого поступка послужил конфликт между мировоззрением Толстого и укладом его семьи.

Лев Николаевич со временем все больше приходил к мысли о том, что жизнь в богатстве и праздности недостойна. Приняв участие в переписи населения 1882 года в качестве переписчика, Толстой побывал на дне Московских трущоб, увидел своими глазами жителей приютов и ночлежек. Их жизнь натолкнула писателя на размышления о причинах бедности.

Писатель решил, что он и его семья должны отказаться от привилегий, которые им давали знатное происхождение и высокие доходы. Это стало причиной разлада в отношениях с женой, Софьей Андреевной Толстой, которая прежде была верной помощницей мужа.

В этой ситуации трудно найти неправую сторону. Лев Николаевич, как философ мирового масштаба, придерживался своих убеждений и, в заботе о благе всех живущих, хотел видеть поддержку близких. А Софья Андреевна, как мать, прежде всего, думала о благополучии их многочисленных детей. Поэтому ее приоритетами стали хорошее образование и обеспеченная жизнь. Дети также не стремились надевать лапти и вставать за плуг.

Постепенно разногласия внутри семьи становились все более заметными. Между Толстым и семьей образовалась пропасть непонимания, причинявшая писателю все большее беспокойство. Мечтая об освобождении и новом жизненном этапе, Лев Николаевич принял решение, повергшее в шок не только его семью, но и всю страну. Однако, последними его словами были слова большой любви, адресованные всем близким.

Дверью от кабинета Л. Н. Толстого отделяется еще одна комната в его доме – спальня писателя. Эта комната также отличается чрезвычайной скромностью интерьера. Простая железная кровать писателя. Столь же скромное ее убранство. Походный умывальник отца писателя Н. И. Толстого, бывший с ним на войне 1812 года и затем перешедший к его великому сыну. Небольшие гири. Раскладная палка-стул, полотенце старика Толстого. На стенах несколько портретов дорогих писателю людей – портрет отца, любимой из дочерей – Марии, жены С. А. Толстой. На тумбочке ручной звонок, круглые часы с подставкой, спичечница, желтая коробочка из картона, в которую Толстой клал перед сном карандаши для записывания важных мыслей, возникших у него ночью, подсвечник со свечой.

Эту свечу последний раз зажег Толстой в ночь на 28 октября 1910 года, в ту ночь, когда он решил тайно от семьи навсегда покинуть Ясную Поляну.

В последнем письме жене Толстой писал: «Отъезд мой огорчит тебя. Сожалею об этом, но пойми и поверь, что я не могу поступить иначе. Положение мое в доме становится, стало невыносимым. Кроме всего другого, я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил, и делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста – уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни».

Уход Толстого из Ясной Поляны явился выражением его давнего стремления полностью порвать с дворянским укладом жизни и жить так, как живет трудовой народ.

Подтверждением тому являются его многочисленные письма, записи в дневнике об этом. Вот только одно из таких свидетельств: «Сейчас вышел: одна – Афанасьева дочь с просьбой денег, потом в саду поймала Анисья Копылова о лесе и о сыне, потом другая Копылова, у которой муж в тюрьме. И я стал опять думать о том, как обо мне судят – «Отдал, будто бы, все семье, а сам живет в свое удовольствие и никому не помогает,» - и стало обидно, и стал думать как бы уехать…»

Решение свое покинуть Ясную Поляну Толстой исполнил. Жизненный пусть его оборвался 7 ноября 1910 года на станции Астапово, ныне станция Лев Толстой Липецкой области.

Старший сын писателя С. Л. Толстой вспоминал: «Около семи часов утра 9 ноября поезд тихо подошел к станции Засека, ныне Ясная Поляна. На платформе вокруг нее стояла большая толпа, необыкновенная для этой маленькой станции. Это были приехавшие из Москвы знакомые и незнакомые, друзья, депутации от разных учреждений, учащиеся высших учебных заведений и крестьяне Ясной Поляны. Особенно много было студентов. Говорили, что из Москвы должны были приехать еще многие, но администрация запретила управлению железной дороги дать потребные для этого поезда.

Когда открыли вагон с гробом, головы обнажились и раздалось пение «Вечной памяти». Опять мы, четыре брата, вынесли гроб; затем нас сменили крестьяне Ясной Поляны, и траурная процессия двинулась по широкой старой дороге, по которой столько раз проходил и проезжал отец. Погода была тихая, пасмурная; после бывшего перед тем зазимка и последующей оттепели местами лежал снежок. Было два-три градуса ниже нуля.

Впереди яснополянские крестьяне несли на палках белое полотнище с надписью: «Дорогой Лев Николаевич! Память о твоем добре не умрет среди нас, осиротевших крестьян Ясной Поляны». За ними несли гроб и ехали подводы с венками, вокруг и позади по широкой дороге врассыпную шла толпа; за ней ехали несколько экипажей и следовали стражники. Сколько человек было в похоронной процессии? По моему впечатлению, было от трех до четырех тысяч.

Процессия подошла к дому.

… Мы выставили двойную раму в стеклянной двери, ведущей из так называемой «комнаты с бюстом», на каменную террасу. Эта комната была одно время кабинетом отца, и в ней стоял бюст его любимого брата Николая. Здесь я решил поставить гроб так, чтобы все могли проститься с покойным, входя в одни двери и выходя в другие…

Гроб открыли, и около 11 часов началось прощание с покойным. Оно продолжалось до половины третьего.

Установилась длинная очередь, растянувшаяся вокруг дома и в липовых аллеях. Какой-то полицейский стал в комнате рядом с гробом. Я его попросил выйти, но он упорно продолжал стоять. Тогда я резко сказал ему: «Здесь мы хозяева, семья Льва Николаевича, и требуем, чтобы вышли». И он вышел.

Хоронить покойного было решено, согласно его желанию, в лесу, в указанном им месте.

Мы вынесли гроб. Как только он показался в дверях, вся толпа опустилась на колени. Затем процессия с пением «Вечной памяти» тихо двинулась в лес. Уже смеркалось, когда гроб стали опускать в могилу.

… Опять запели «Вечную память». Резко стукнул кем-то брошенный в могилу комок мерзлой земли, затем посыпались другие комки, и крестьяне, копавшие могилу, Тарас Фоканыч и другие, ее засыпали…

Наступила темная, облачная, безлунная осенняя ночь, и понемногу все разошлись».

Письмо Л.Н. Толстого жене, оставленное перед отъездом из Ясной Поляны: 1910 г. Октября 28. Ясная Поляна.

Отъезд мой огорчит тебя. Сожалею об этом, но пойми и поверь, что я не мог поступить иначе. Положение мое в доме становится, стало невыносимым. Кроме всего другого, я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил, и делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста: уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни.

Пожалуйста, пойми это и не езди за мной, если и узнаешь, где я. Такой твой приезд только ухудшит твое и мое положение, но не изменит моего решения. Благодарю тебя за твою честную 48-летнюю жизнь со мной и прошу простить меня во всем, чем я был виноват перед тобой, так же как и я от всей души прощаю тебя во всем том, чем ты могла быть виновата передо мной. Советую тебе помириться с тем новым положением, в которое ставит тебя мой отъезд, и не иметь против меня недоброго чувства. Если захочешь что сообщить мне, передай Саше, она будет знать, где я, и перешлет мне, что нужно; сказать же о том, где я, она не может, потому что я взял с нее обещание не говорить этого никому.

В ночь на 28 октября (10 ноября) 1910 года Л. Н. Толстой, выполняя своё решение прожить последние годы соответственно своим взглядам, тайно покинул навсегда Ясную Поляну в сопровождении лишь своего врача Д. П. Маковицкого. При этом у Толстого не было даже определённого плана действий . Своё последнее путешествие он начал на станции Щёкино. В тот же день, пересев на станции Горбачёво в другой поезд, доехал до станции Козельск, нанял ямщика и направился в Оптину Пустынь, а оттуда на следующий день -- в Шамординский монастырь, где Толстой встретился со своей сестрой, Марией Николаевной Толстой. Позднее в Шамордино тайно приехала дочь Толстого Александра Львовна .

Утром 31 октября (13 ноября) Л. Н. Толстой и сопровождающие отправились из Шамордино в Козельск, где сели в уже подошедший к вокзалу поезд № 12, следующий в южном направлении. Билетов при посадке купить не успели; доехав до Белёва, приобрели билеты до станции Волово. Сопровождавшие Толстого позже также свидетельствовали, что определённой цели у путешествия не было. После совещания решили ехать к его племяннице Е. С. Денисенко, в Новочеркасск, где хотели попытаться получить заграничные паспорта и затем ехать в Болгарию; если же это не удастся -- ехать на Кавказ . Однако по дороге Л. Н. Толстой простудился и заболел крупозным воспалением лёгких и вынужден был в тот же день выйти из поезда на первой большой станции рядом с населённым пунктом. Этой станцией была Астапово (ныне Лев Толстой, Липецкая область) .

Известие о болезни Льва Толстого вызвало сильный переполох как в высших кругах, так и среди членов святейшего Синода. О состоянии его здоровья и положении дел систематически направлялись шифрованные телеграммы министерству внутренних дел и Московскому жандармскому управлению железных дорог. Было созвано экстренное тайное заседание Синода, на котором, по инициативе обер-прокурора Лукьянова был поставлен вопрос об отношении церкви на случай печального исхода болезни Льва Николаевича. Но вопрос положительно так и не был решён.

Льва Николаевича пытались спасти шестеро врачей, но на их предложения помочь он лишь ответил: «Бог всё устроит ». Когда же его спросили, чего ему самому хочется, он сказал: «Мне хочется, чтобы мне никто не надоедал ». Последними осмысленными его словам, которые он произнёс за несколько часов до смерти старшему сыну, которые тому от волнения не удалось разобрать, но которые слышал врач Маковицкий: «Серёжа… истину… я люблю много, я люблю всех… ».

7 (20) ноября в 6 часов 5 минут после недели тяжёлой и мучительной болезни (задыхался) Лев Николаевич Толстой умер, в доме начальника станции И. И. Озолина.

Когда Л. Н. Толстой приезжал в Оптину пустынь перед смертью, игуменом монастыря и скитоначальником был старец Варсонофий. Толстой не решился зайти в скит, и старец поехал за ним на станцию Астапово, чтоб дать ему возможность примириться с Церковью. Но его не пустили к писателю, как не пустили к нему и некоторых из его ближайших родственников из числа православных верующих.

9 ноября 1910 года в Ясной Поляне собралось несколько тысяч человек на похороны Льва Толстого. Среди собравшихся были друзья писателя и поклонники его творчества, местные крестьяне и московские студенты, а также представители государственных органов и местные полицейские, направленные в Ясную Поляну властями, которые опасались, что церемония прощания с Толстым может сопровождаться противоправительственными заявлениями, а, возможно, что даже выльется в демонстрацию. Кроме того -- в России это были первые публичные похороны знаменитого человека, которые должны были пройти не по православному обряду (без священников и молитв, без свечей и икон), как пожелал сам Толстой. Церемония прошла мирно, что было отмечено в полицейских рапортах. Провожающие, соблюдая полный порядок, с тихим пением проводили от станции до усадьбы гроб Толстого. Люди выстроились в очередь, молча входили в комнату для прощания c телом.

В этот же день в газетах была опубликована резолюция Николая II на докладе министра внутренних дел о кончине Льва Николаевича Толстого: «Душевно сожалею о кончине великого писателя, воплотившего во время расцвета своего дарования в творениях своих образы одной из славных годин русской жизни. Господь Бог да будет ему милосердный судья ».

10 (23) ноября 1910 года Л. Н. Толстой был похоронен в Ясной Поляне, на краю оврага в лесу, где в детстве он вместе с братом искал «зелёную палочку», хранившую «секрет», как сделать всех людей счастливыми. Когда гроб с покойным опускали в могилу, все присутствующие благоговейно преклонили колени .

В январе 1913 года было опубликовано письмо графини С. А. Толстой от 22 декабря 1912 года, в котором она подтверждала известия в печати о том, что на могиле её супруга было совершено его отпевание неким священником в её присутствии, при этом она опровергала слухи о том, что священник был ненастоящим. В частности графиня писала: «Заявляю ещё, что Лев Николаевич ни разу перед смертью не выразил желания не быть отпетым, а раньше писал в своём дневнике 1895 г., как бы завещание: „Если можно, то (хоронить) без священников и отпевания. Но если это будет неприятно тем, кто будет хоронить, то пускай хоронят, как обыкновенно, но как можно подешевле и попроще“ ». Священником, добровольно пожелавшим нарушить волю Святейшего синода и тайно отпеть отлучённого графа, оказался Григорий Леонтьевич Калиновский, -- священник села Иванькова Переяславского уезда Полтавской губернии. Вскоре он был отрешён от должности, но не за противозаконное отпевание Толстого, а «ввиду того, что он находится под следствием за убийство в нетрезвом виде крестьянина <…>, причём означенный священник Калиновский поведения и нравственных качеств довольно неодобрительных, то есть горький пьяница и способный на всякие грязные дела », -- как сообщалось в агентурных жандармских сводках

На смерть Льва Толстого отреагировали не только в России, но и во всем мире. В России прошли студенческие и рабочие демонстрации с портретами умершего, ставшие откликом на кончину великого писателя. Чтобы почтить память Толстого, рабочие Москвы и Санкт-Петербурга остановили работу нескольких заводов и фабрик. Происходили легальные и нелегальные сходки, собрания, выпускались листовки, отменялись концерты и вечера, на момент траура были закрыты театры и кинематографы, приостановили торговлю книжные лавки и магазины. Многие люди хотели принять участие в похоронах писателя, однако правительство, опасавшееся стихийных волнений, всячески препятствовало этому. Люди не могли осуществить своего намерения, поэтому Ясная Поляна была буквально засыпана соболезнующими телеграммами. Демократическая часть российского общества была возмущена поведением правительства, долгие годы третировавшего Толстого, запрещавшего его произведения, и, наконец, препятствовавшая чествованию его памяти.

К этому времени были уже серьезно осложнены. Известно, что Софья Андреевна, прожившая с Толстым в браке, который длился 48 лет, была ему хорошей женой. Она родила Толстому 13 детей, всегда исключительно нежно и внимательно выполняла материнские обязанности, занималась переписыванием и подготовкой рукописей мужа к печати, образцово вела хозяйство.

Однако, к 1910 году отношения Толстого с женой до крайности обострились. У Софьи Андреевны начались истерические припадки, во время которых она просто не владела собой. Летом 1910 года в Ясную Поляну были приглашены психиатр профессор Россолимо и хороший врач Никитин, знавший Софью Андреевну давно. После двухдневных исследований и наблюдений, они установили диагноз «дегенеративной двойной конституции: паранойяльной и истерической, с преобладанием первой».

Разумеется, тяжелое расстройство не могло возникнуть на пустом месте. Причиной ему были идеи Льва Николаевича. Стремление писателя быть проще и ближе к народу, его манеру одеваться в крестьянскую одежду, его вегетарианство и прочее Софья Андреевна терпела. Однако, когда Толстой объявил о намерении отказаться от авторских прав на свои сочинения, созданные после 1981 года, его жена восстала. Ведь отказ от авторских прав означал отказ от гонораров за публикации, которые были очень и очень значительными. Толстой желал спасти мир, приведя все человечество к более правильной, честной и чистой жизни. Софья Андреевна таких больших задач перед собой не ставила, она лишь желала дать детям надлежащее образование и обеспечить им достойное будущее.

Впервые о своем желании отказаться от авторских прав Толстой заявил в 1895 году. Тогда же он изложил в дневнике свою волю на случай смерти. Он обращался к детям с просьбой так же отказаться от наследования авторского права: «Сделаете это - хорошо. Хорошо это будет и для вас; не сделаете - это ваше дело. Значит, вы не готовы это сделать. То, что сочинения мои продавались эти последние 10 лет, было самым тяжелым для меня делом жизни». Как видим, первоначально Толстой просто советовал детям поступить таким образом. Однако, у Софьи Андреевны были основания полагать, что со временем эта мысль может быть сформулирована именно как последняя воля. В этом ее укрепляло все растущее влияние на мужа со стороны его друга и лидера толстовства, как общественного движения В. Г. Черткова.

В своем дневнике Софья Андреевна напишет 10 октября 1902 года: «Отдать сочинения Льва Николаевича в общую собственность я считаю и дурным и бессмысленным. Я люблю свою семью и желаю ей лучшего благосостояния, а передав сочинения в общественное достояние, - мы наградили бы богатые фирмы издательские…».

В доме начался настоящий кошмар. Несчастная супруга гениального писателя утратила всякий контроль над собой. Она подслушивала и подглядывала, старалась не выпускать мужа из виду ни на минуту, рылась в его бумагах, стараясь найти завещание, в котором Толстой лишает своих наследников авторских прав на его книги. Все это сопровождалось истериками, падениями на пол, демонстративными суицидальными попытками.

Последней каплей стал такой эпизод: Лев Николаевич проснулся в ночь с 27 на 28 октября 1910 года и услышал, как жена роется в его кабинете, в надежде отыскать «тайное завещание».

В ту же ночь, дождавшись, когда Софья Андреевна, наконец, уйдет к себе, Толстой покинул дом.

Побег

Он покинул дом в сопровождении своего врача Маковицкого, который постоянно жил в имении. Кроме Маковицкого о побеге знала лишь его младшая дочь Саша, которая, единственная из членов семьи, разделяла взгляды отца.

Решено было взять с собой только самое необходимое. Получился чемодан, узел с пледом и пальто, корзина с провизией. Денег с собой писатель взял лишь 50 рублей, а Маковицкий, вообразив, что они едут в имению к зятю Толстого, почти все деньги оставил в комнате.

Разбудили кучера и отправились на станцию Щекино. Здесь Толстой заявил о намерении отправиться в Оптину пустынь.

В Козельск Толстой пожелал ехать 3-м классом, с народом.

Вагон был забит и прокурен, Толстой вскоре начал задыхаться. Он перешел на площадку вагона. Там дул ледяной встречный ветер, но зато никто не курил. Именно этот час на передней площадке вагона Маковицкий назовет впоследствии «роковым», полагая, что именно тогда Лев Николаевич и простудился.

Наконец, прибыли в Козельск.

Оптина пустынь и Шамордино

Здесь Толстой надеялся встретиться с кем-нибудь из прославленных старцев Оптиной пустыни. Как известно, писатель был отлучен от церкви, и такой шаг восьмидесятидвухлетнего старика следует рассматривать, возможно, как готовность пересмотреть свои взгляды. Но - не случилось. Толстой провел в Оптиной восемь часов, но так и не сделал первого шага, не постучался в дом ни к одному из оптинских старцев. И никто из них не позвал его, несмотря на то, что всем в Оптиной пустыни было известно, что писатель здесь.

Сохранились рассказы о том, что когда они отплывали на пароме от Оптиной, Толстого провожали пятнадцать монахов.

Жалко Льва Николаевича, ах ты, господи! - шептали монахи.

Толстой отправился в Шамордино, к своей сестре, которая была монахиней Казанской Амвросиевской женской пустыни. Он хотел остаться здесь на какое-то время и даже думал договориться об аренде домика по соседству с монастырем, но не сделал этого. Вероятно, причиной стал приезд дочери Саши. Она прибыла очень решительно настроенная против семьи и матери, всецело поддерживающая отца, к тому же возбужденная путешествием и секретностью отъезда. Молодой задор Саши, видимо, диссонировал с настроением Толстого, бесконечно уставшего от семейных дрязг и споров, и желавшего только одного - покоя.

Астапово

Куда ехать дальше ни Толстой, ни сопровождавшие его люди, видимо, не очень знали. В Козельске, прибыв на вокзал, они сели на поезд, который стоял у перрона «Смоленск - Раненбург». Вышли на станции Белево, приобрели билеты до Волово. Там намеревались сесть на какой-нибудь поезд, следующий в южном направлении. Целью был Новочеркасск, где у жила племянница Толстого. Там думали получить заграничные паспорта и отправиться в Болгарию. А если не получится - на Кавказ.

Однако, в дороге дала себя знать простуда, которую Толстой получил по дороге в Козельск. Пришлось сойти на станции Астапово - теперь это город Лев Толстой в Липецкой области.

Простуда обернулась воспалением легких.

Толстой умер спустя несколько дней в доме начальника станции Ивана Ивановича Озолина. На то короткое время, что умирающий писатель находился там, этот небольшой домик превратился в самое важное место в России, да и не только. Отсюда по всему свету летели телеграммы, сюда примчались журналисты, общественные деятели, почитатели творчества Толстого и государственные мужи. Сюда же приехала и Софья Андреевна. Не замечая ничего, не отдавая себе отчета в том, что свидетелем ее горя стал едва ли не весь мир, она бродила вокруг домика Озолина, стараясь узнать, что там происходит, каково состояние ее Левочки. Чертков и Александра Николаевна сделали все, чтобы не допустить Софью Андреевну к умирающему мужу. Она смогла проститься с ним лишь в самые последние минуты, когда он был почти без сознания.

Озолин остановил часы в здании вокзала, приведя стрелки именно в это положение. Старинные часы в здании станции Лев Толстой и до сих пор показывают 6 часов 5 минут.