«Одесские рассказы» И. Бабеля как «ироническая патетика

Аристократы Молдаванки, они были затянуты в малиновые жилеты, их плечи охватывали рыжие пиджаки, а на мясистых ногах лопалась кожа цвета небесной лазури. Выпрямившись во весь рост и выпячивая животы, бандиты хлопали в такт музыки, кричали «горько» и бросали невесте цветы, а она, сорокалетняя Двойра, сестра Бени Крика, сестра Короля, изуродованная болезнью, с разросшимся зобом и вылезающими из орбит глазами, сидела на горе подушек рядом с щуплым мальчиком, купленным на деньги Эйхбаума и онемевшим от тоски.

Обряд дарения подходил к концу, шамесы осипли и контрабас не ладил со скрипкой. Над двориком протянулся внезапно легкий запах гари.

– Беня, – сказал папаша Крик, старый биндюжник, слывший между биндюжниками грубияном, – Беня, ты знаешь, что мине сдается? Мине сдается, что у нас горит сажа…

– Папаша, – ответил Король пьяному отцу, – пожалуйста, выпивайте и закусывайте, пусть вас не волнует этих глупостей…

И папаша Крик последовал совету сына. Он закусил и выпил. Но облачко дыма становилось все ядовитее. Где-то розовели уже края неба. И уже стрельнул в вышину узкий, как шпага, язык пламени. Гости, привстав, стали обнюхивать воздух, и бабы их взвизгнули. Налетчики переглянулись тогда друг с другом. И только Беня, ничего не замечавший, был безутешен.

– Мине нарушают праздник, – кричал он, полный отчаяния, – дорогие, прошу вас, закусывайте и выпивайте…

Но в это время во дворе появился тот самый молодой человек, который приходил в начале вечера.

– Король, – сказал он, – я имею вам сказать пару слов…

– Ну, говори, – ответил Король, – ты всегда имеешь в запасе пару слов…

– Король, – произнес неизвестный молодой человек и захихикал, – это прямо смешно, участок горит, как свечка…

Лавочники онемели. Налетчики усмехнулись. Шестидесятилетняя Манька, родоначальница слободских бандитов, вложив два пальца в рот, свистнула так пронзительно, что ее соседи покачнулись.

– Маня, вы не на работе, – заметил ей Беня, – холоднокровней, Маня…

Молодого человека, принесшего эту поразительную новость, все еще разбирал смех.

– Они вышли с участка человек сорок, – рассказывал он, двигая челюстями, – и пошли на облаву; так они отошли шагов пятнадцать, как уже загорелось… Побежите смотреть, если хотите…

Но Беня запретил гостям идти смотреть на пожар. Отправился он с двумя товарищами. Участок исправно пылал с четырех сторон. Городовые, тряся задами, бегали по задымленным лестницам и выкидывали из окон сундуки. Под шумок разбегались арестованные. Пожарные были исполнены рвения, но в ближайшем кране не оказалось воды. Пристав – та самая метла, что чисто метет, – стоял на противоположном тротуаре и покусывал усы, лезшие ему в рот. Новая метла стояла без движения. Беня, проходя мимо пристава, отдал ему честь по-военному.

– Доброго здоровьичка, ваше высокоблагородие, – сказал он сочувственно. – Что вы скажете на это несчастье? Это же кошмар…

Он уставился на горящее здание, покачал головой и почмокал губами:

– Ай-ай-ай…

А когда Беня вернулся домой – во дворе потухали уже фонарики и на небе занималась заря. Гости разошлись, и музыканты дремали, опустив головы на ручки своих контрабасов. Одна только Двойра не собиралась спать. Обеими руками она подталкивала оробевшего мужа к дверям их брачной комнаты и смотрела на него плотоядно, как кошка, которая, держа мышь во рту, легонько пробует ее зубами.

КАК ЭТО ДЕЛАЛОСЬ В ОДЕССЕ

– Реб Арье-Лейб, – сказал я старику, – поговорим о Бене Крике. Поговорим о молниеносном его начале и ужасном конце. Три тени загромождают пути моего воображения. Вот Фроим Грач. Сталь его поступков – разве не выдержит она сравнения с силой Короля? Вот Колька Паковский. Бешенство этого человека содержало в себе все, что нужно для того, чтобы властвовать. И неужели Хаим Дронг не сумел различить блеск новой звезды? Но почему же один Беня Крик взошел на вершину веревочной лестницы, а все остальные повисли внизу, на шатких ступенях?

Реб Арье-Лейб молчал, сидя на кладбищенской стене. Перед нами расстилалось зеленое спокойствие могил. Человек, жаждущий ответа, должен запастись терпением. Человеку, обладающему знанием, приличествует важность. Поэтому Арье-Лейб молчал, сидя на кладбищенской стене. Наконец он сказал:

– Почему он? Почему не они, хотите вы знать? Так вот – забудьте на время, что на носу у вас очки, а в душе осень. Перестаньте скандалить за вашим письменным столом и заикаться на людях. Представьте себе на мгновенье, что вы скандалите на площадях и заикаетесь на бумаге. Вы тигр, вы лев, вы кошка. Вы можете переночевать с русской женщиной, и русская женщина останется вами довольна. Вам двадцать пять лет. Если бы к небу и к земле были приделаны кольца, вы схватили бы эти кольца и притянули бы небо к земле. А папаша у вас биндюжник Мендель Крик. Об чем думает такой папаша? Он думает об выпить хорошую стопку водки, об дать кому-нибудь по морде, об своих конях – и ничего больше. Вы хотите жить, а он заставляет вас умирать двадцать раз на день. Что сделали бы вы на месте Бени Крика? Вы ничего бы не сделали. А он сделал. Поэтому он Король, а вы держите фигу в кармане.

Он – Бенчик – пошел к Фроиму Грачу, который тогда уже смотрел на мир одним только глазом и был тем, что он есть. Он сказал Фроиму:

– Возьми меня. Я хочу прибиться к твоему берегу. Тот берег, к которому я прибьюсь, будет в выигрыше.

Грач спросил его:

– Кто ты, откуда ты идешь и чем ты дышишь?

– Попробуй меня, Фроим, – ответил Беня, – и перестанем размазывать белую кашу по чистому столу.

– Перестанем размазывать кашу, – ответил Грач, – я тебя попробую.

И налетчики собрали совет, чтобы подумать о Бене Крике. Я не был на этом совете. Но говорят, что они собрали совет. Старшим был тогда покойный Левка Бык.

– Что у него делается под шапкой, у этого Бенчика? – спросил покойный Бык.

И одноглазый Грач сказал свое мнение:

– Беня говорит мало, но он говорит смачно. Он говорит мало, но хочется, чтобы он сказал еще что-нибудь.

– Если так, – воскликнул покойный Левка, – тогда попробуем его на Тартаковском.

– Попробуем его на Тартаковском, – решил совет, и все, в ком еще квартировала совесть, покраснели, услышав это решение. Почему они покраснели? Вы узнаете об этом, если пойдете туда, куда я вас поведу.

Тартаковского называли у нас «полтора жида» или «девять налетов». «Полтора жида» называли его потому, что ни один еврей не мог вместить в себе столько дерзости и денег, сколько было у Тартаковского. Ростом он был выше самого высокого городового в Одессе, а весу имел больше, чем самая толстая еврейка. А «девятью налетами» прозвали Тартаковского потому, что фирма Левка Бык и компания произвели на его контору не восемь и не десять налетов, а именно девять. На долю Бени, который не был тогда еще Королем, выпала честь совершить на «полтора жида» десятый налет. Когда Фроим передал ему об этом, он сказал «да» и вышел, хлопнув дверью. Почему он хлопнул дверью? Вы узнаете об этом, если пойдете туда, куда я вас поведу.

У Тартаковского душа убийцы, но он наш. Он вышел из нас. Он наша кровь. Он наша плоть, как будто одна мама нас родила. Пол-Одессы служит в его лавках. И он пострадал через своих же молдаванских. Два раза они выкрадывали его для выкупа, и однажды во время погрома его хоронили с певчими. Слободские громилы били тогда евреев на Большой Арнаутской. Тартаковский убежал от них и встретил похоронную процессию с певчими на Софийской. Он спросил:

– Кого это хоронят с певчими?

Прохожие ответили, что это хоронят Тартаковского. Процессия дошла до Слободского кладбища. Тогда наши вынули из гроба пулемет и начали сыпать по слободским громилам. Но «полтора жида» этого не предвидел. «Полтора жида» испугался до смерти. И какой хозяин не испугался бы на его месте?

Сочинение

Апофеозом раскрепощенных сил жизни стали «Одесские рассказы» (1921 - 1923). Бабель всегда романтизировал Одессу. Он видел ее непохожей на другие города, населенной людьми, «предвещающими грядущее»: в одесситах были радость, «задор, легкость и очаровательное - то грустное, то трогательное - чувство жизни». Жизнь могла быть «хорошей, скверной», но в любом случае «необыкновенно… интересной».

Именно такое отношение к жизни Бабель хотел внушить человеку, пережившему революцию и вступившему в мир, полный новых и непредвиденных трудностей. Поэтому в «Одесских рассказах» он строил образ мира, где человек был распахнут навстречу жизни.

В реальной Одессе Молдаванкой, вспоминал К. Г. Паустовский, «называлась часть города около товарной железнодорожной станции, где жили две тысячи налетчиков и воров». В бабе-левской Одессе этот мир перевернут. Окраина города превращена в сцену, театр, где разыгрываются драмы страсти. Все вынесено на улицу: и свадьбы, и семейные ссоры, и смерти, и похороны. Все участвуют в действии, смеются, дерутся, едят, готовят, меняются местами. Если это свадьба, то столы поставлены «во всю длину двора», и их так много, что они высовывают свой хвост за ворота на Госпитальную улицу («Король»). Если это похороны, то такие похороны, каких «Одесса еще не видала, а мир не увидит» («Как это делалось в Одессе»).

В этом мире «государь император» поставлен ниже уличного «короля» Бени Крика, а официальная жизнь, ее нормы, ее сухие, выморочные законы высмеяны, снижены, уничтожены смехом. Язык героев свободен, он насыщен смыслами, лежащими в подтексте, герои с полуслова, полунамека понимают друг друга, стиль замешан на русско-еврейском, одесском жаргоне, который еще до Бабеля был введен в литературу в начале XX века. Вскоре афоризмы Бабеля разошлись на пословицы и поговорки, они оторвались от своего создателя, обрели самостоятельную жизнь, и уже не одно поколение повторяет: «еще не вечер», «холоднокровней», Меня, вы не на работе», или «у вас в душе осень». Одесский материал помогает сегодня понять эволюцию Бабеля.

Еще до выхода «Конармии» отдельной книгой началась работа над сценариями: «Беня Крик», «Блуждающие звезды» (оба - 1925 г.) и др. Умение видеть мир как зрелище, как сцену теперь оказалось дорогой к новому повороту жизни и работы. Но самооценки его строги и бескомпромиссны: «Бездарно, пошло, ужасно». Так в 1926 году о нем не позволял себе писать никто. В 1926 году Бабель пишет пьесу «Закат». Ему потом казалось, что короткая театральная жизнь пьесы связана с неудачными постановками, из которых уходила «легкость комедии». Критика хотела бы видеть в «Закате» то, что было в «Одесских рассказах»: «легкую тонировку» быта, комичность разговорного южного юмора. Получился же, писали критики, «трагический надрыв». Отчего? Почему? Все терялись в догадках.

Истоки недоразумения были заложены в изменившемся времени. Смысл пьесы был обнажен в названии «Закат». Название это было символическим предощущением наступающих перемен. Критика постаралась не заметить мрачных прогнозов писателя. Прочитанная буквально, пьеса трактовалась как тема разрушения старых патриархально-семейных связей и отношений - и только. Но в таком виде она мало кого интересовала. И Бабель был серьезно огорчен.

Талант и слава не принесли ему покоя. Как уже говорилось, над первыми же его рассказами скрестили копья блюстители «казарменного порядка» в литературе: они увидели в «Конармии» клевету на Красную Армию, намеренную дегероизацию истории. Бабель пытался защищаться, объясняя, что создание героической истории Первой Конной не входило в его намерения. Но споры не утихали. В 1928 году «Конармия» вновь была обстреляна с позиций «унтерофицерского марксизма»: возмущенная отповедью М. Горького, взявшего Бабеля под защиту, «Правда» напечатала открытое письмо С. Буденного М. Горькому, где писатель был вновь обвинен в клевете на Первую Конную. Горький не отрекся от Бабеля. Это не означало, что спор окончен. Напряжение вокруг имени Бабеля сохранялось, хотя дела его шли, казалось, даже лучше, чем раньше: в 1930 году «Конармия» была переиздана, разошлась в рекордно короткий срок (чуть ли не в семь дней), и Госиздат приступил к подготовке очередного переиздания.

* Но что-то происводило в самом Бабеле: Он замолчал. Кризис настиг его в зените творческой зрелости. Восхищенные статьи критиков его не радовали. Он писал о них: «Читаю, как будто речь идет о мертвом, настолько далеко то, что я пишу сейчас, от того, что я писал прежде». Имя Бабеля встречалось в печати все реже. Его переписка с издателями (с Вяч. Полонским, например) выдавала его отчаяние. «…От судьбы не уйдешь»,- писал он в 1928 году.

Он пытался пересилить себя: то принимал участие в работе над коллективным романом «Большие пожары» (1927), то публиковал в альманахе «Перевал» (№ 6) свои старые рассказы. Внутренние причины кризиса он связывал не только со своим максимализмом, но и с «ограниченными возможностями выполнения», как осторожно писал он в частном письме из Парижа в июле 1928 года. «Очень трудно писать на темы, интересующие меня, очень трудно, если хочешь быть честным»,- проговаривался он, далекий от жалости к себе.

Романтика изгоев
Наум ЛЕЙДЕРМАН (Россия) (Из доклада на III конференции «Одесса и еврейская цивилизация».)
Один из первых критиков (Вешнев В. Поэзия бандитизма// Молодая гвардия, 1924, №7) «Одесских рассказов» И. Бабеля назвал их «одесской бандитской эпопеей».

Гроздь из четырех новелл («Король», «Как это делалось в Одессе», «Отец», «Любка Казак»)1 , входящих в «Одесские рассказы», воспринимается как экзотические зарисовки быта одесских евреев, развлекающие читателей пряным ароматом одесского жаргона, экстравагантными выходками героев и детективными фабулами.
В 30-е годы Бабель написал рассказы «Конец богадельни» и «Фроим Грач», прямо связанные с «Одесскими рассказами».
Как соотносится Одесса «Одесских рассказов» с Одессой реальной? «Одесса — очень скверный город. Это всем известно». Это первые строки автобиографических заметок Бабеля, которые он озаглавил — «Мои листки». «Вместо “большая разница” там говорят “две большие разницы”, и еще — “тудою-сюдою”. Мне же кажется, что можно много сказать хорошего об этом значительном и очаровательнейшем городе Российской империи».
И далее — в том же величальном духе: «Подумайте: город, в котором легко жить, в котором ясно жить. Половину населения его составляют евреи, а евреи — это народ, который несколько очень простых вещей очень хорошо затвердил. Первое: они женятся для того, чтобы не быть одинокими. Второе: любят для того, чтобы жить в веках. Третье: копят деньги для того, чтобы иметь дома и дарить женам каракулевые жакеты. Четвертое: чадолюбивы, потому что это же очень хорошо и нужно — любить своих детей».
Это, по существу, некое замещение десяти заповедей — фамильярно-одомашненых. Эти заповеди испокон веку служили духовным оплотом гонимого народа, и в Одессе, они, видимо, действовали вполне результативно. Не случайно же Бабель констатирует: «Бедных евреев из Одессы очень пугают губернаторы и циркуляры, но сбить их с позиции нелегко, очень уж стародавняя позиция. В значительной степени их усилиями создалась та атмосфера легкости и ясности, которая окружает Одессу».
Но каким образом сохраняется эта система духовного самосохранения (да и физического выживания) народа без ущерба для своих скрижалей в оскорбительных и унизительных условиях — «черта оседлости», процентная норма, погромы?.. И, главное, удается ли народу сберечь верность этим заповедям на самом деле?
Четыре одесские новеллы образуют очень своеобразное единство, основа которого — Молдаванка. Молдаванка — это тот космос, в котором протекает жизнь всех персонажей «Одесских рассказов», где совершаются со-бытия их бытия.
Реалии Молдаванки, одесской окраины, которая простирается от Старопортофранковской до Слободки-Романовки, — эти реалии проступают в ароматных названиях улиц: Госпитальная, Костецкая, Дальницкая, Степовая, Охотницкая, Балковская. Но вообще-то у Бабеля Молдаванка расширяется, захватывая всю Одессу целиком, с ее центральными улицами — Екатериниской, Большой Арнаутской и Софиевской, с могучим портом и дальнею Пересыпью. У Бабеля «молдаванским колоритом» окрашена вся Одесса, все одесское несет на себе печать того, что можно назвать «молдаванским менталитетом». Именно это — «молдаванский менталитет» — Бабель живописует и анализирует, стараясь постигнуть его суть, его светлые и темные стороны, его динамику.
Облик Молдаванки, ее быт и нравы, ее типажи — это некое карнавальное воплощение духовного мира, духовной субстанции российского еврейства. Практическому знанию этих грязных, нищих, тесных закоулков Одессы Бабель противопоставляет феерически красочный, тетрализованный облик Молдаванки: «И вот Баська из Тульчина увидела жизнь в Молдаванке, щедрой нашей матери, жизнь, набитую сосущими младенцами, сохнущим тряпьем и брачными ночами, полными пригородного шику и солдатской неутомимости». Пиршество и роскошь антуража бабелевского художественного мира взамен грязи и нищеты реальной Молдаванки есть некий вызов: да, Молдаванка, — как там ни крути — это еще одна ипостась еврейского гетто, но это гетто не просит сострадания, его обитатели не нуждаются в снисходительной жалости. Они знают себе цену и осознают свое место в мироздании.
Повествование в «Одесских рассказах» ведется в торжественно-библейском стиле. Уже в рассказе «Король» есть отсылка к Священной книге евреев: «Три кухарки, не считая судомоек, готовили свадебный ужин, и над ними царила восьмидесятилетняя Рейзл, традиционная, как свиток Торы, крошечная и горбатая».
Подобным образом обычно звучат эпические сказания в исполнении профессиональных аэдов и рапсодов, собирателей и хранителей легендарной истории своих народов. В «Одесских рассказах» тоже есть свой рапсод — это Арье-Лейб. «Гордый еврей, живущий при покойниках» — так, без ложной скромности, аттестует он самого себя. В еврейской культуре кладбищенские нищие — это особая каста: юродивые и святые, шуты и плакальщики, назойливые попрошайки и мудрые философы — они вольно или невольно выступают хранителями вековых заветов — ведь, по меньшей мере, Кадиш они знают.
Запев свой Арье-Лейб ведет в полном соответствии с эпическим каноном: «И вот я буду говорить, как говорил Г-сподь на горе Синайской из горящего куста. Кладите себе в уши мои слова. Все, что я видел, я видел своими глазами, сидя здесь, на стене второго кладбища, рядом с шепелявым Мойсейкой и Шимшоном из погребальной конторы...» Арье-Лейб — аэд «новой формации», он не повторяет «преданья старины глубокой», он рассказывает о том, что видел собственными глазами. Аэд-хроникер, репортер с кладбищенской стены.

В «Одесских рассказах» кальки с идиш, украинизмы и элементарное пренебрежение русской граматикой образуют такие словесные кораллы, которые поражают своей гротесковой пышностью и какой-то грациозной нелепостью. Ну, кто только ни цитирует эти пассажи: «Об чем думает такой папаша? Об выпить хорошую рюмку водки, об дать кому-нибудь по морде, об своих конях и ни об чем больше...»; «Папаша, ...пусть вас не волнует этих глупостей»; «Слушайте, Король, я имею вам сказать пару слов»...
Представленный в такой речевой оболочке, мир Молдаванки приобретает черты своеобразного эпического предания, где высокая патетика причудливо переплетается со снижающей карнавальностью. А в эпосе следует ожидать явления легендарных героев и их великих свершений. Ожидания сбываются...
В этом экзотическом мире, среди мешанины скупщиков краденого, контрабандистов, содержателей притонов, мелких маклеров, кладбищенских нищих возвышаются носители высоких идеалов Молдаванки, ее гордость и слава, ее рыцари. Кто же они? Налетчики во главе со своим Робин Гудом, своим королем Беней Криком.
Почему появились эти самые «рыцари» на Молдаванке, почему «молдаванский менталитет» превратил этих налетчиков в рыцарей? А потому, что тем, кто
оскорблен любой формой унижения, — в данном случае планетарным изгоям, которыми являются евреи, опутанные, как колючей проволокой, изощренной системой государственных, конфессиональных, социальных запретов и табу, — ох как хочется видеть им в своей среде «рыцарей без страха и упрека»! Справедливых судей и храбрых защитников, у которых слово сразу подкрепляется делом.
Мир Молдаванки, созданный на страницах «Одесских рассказов», конечно же, в целом, романтический мир. «И тут друзья Короля показали, что стоит голубая кровь и неугасшее еще молдаванское рыцарство».
А какими фламандскими красками изображается сам Беня: «Он был одет в оранжевый костюм, под его манжеткой сиял бриллиантовый браслет». Или: «На нем был шоколадный пиджак, кремовые штаны и малиновые штиблеты». А вот так выглядят его друзья: «Аристократы Молдаванки, они были затянуты в малиновые жилеты, их плечи обтягивали рыжие пиджаки, а на мясистых ногах лопалась кожа цвета небесной лазури».
Вот как они едут в публичный дом: «Они ехали в лаковых экипажах, разодетые, как птицы колибри, в цветных пиджаках, глаза их были выпучены, одна нога отставлена к подножке, и в стальной протянутой руке они держали букеты, завороченные в папиросную бумагу». Торжественно, на глазах у всей публики они следуют на культурное мероприятие.
В этом пародийно-декоративном изображении налетчиков, в этих преувеличенных восторгах повествователя и в поклонении обитателей Молдаванки перед Беней Криком и его коллегами есть какая-то всеохватывающая этическая перевернутость.
Почему же именно Беня удостоился звания Короля?
Прежде всего, как и положено эпическому герою, Беня наделен в некотором роде сверхъестественными качествами. О его темпераменте говорится в самых возвышенных тонах. «И вот добился своего Беня Крик, потому что он был страстен, а страсть владычествует над миром». Его ораторские способности высоко оценивает сам Фроим Грач — «крестный отец» Молдаванки: «Беня говорит мало, но он говорит смачно. Он говорит мало, но хочется, чтобы он сказал еще что-нибудь».
И действительно, как артистически чувствителен Беня! «Мосье Тартаковский, — ответил ему Беня Крик тихим голосом, — вот идут вторые сутки, как я плачу за дорогим покойником, как за родным братом, но я знаю, что вы плевать хотели на мои молодые слезы». А какая сила убедительности в его покаянном слове, обращенном к тете Песе, матери убитого приказчика Иосифа Мугинштейна: «...Вышла громадная ошибка, тетя Песя. Но разве со стороны Б-га не было ошибкой поселить евреев в России, чтобы они мучились, как в аду? И чем было бы плохо, если бы евреи жили в Швейцарии, где их окружали бы первоклассные озера и гористый воздух и сплошные французы?..» А сколько социального пафоса в его прощальной речи на могиле Иосифа: «Что видел наш дорогой Иосиф в своей жизни? Он видел пару пустяков. Чем занимался он? Он пересчитывал чужие деньги. За что погиб он? Он погиб за весь трудящийся класс».

Повествователь подает слово Бени с почтительностью и восторгом. Но как же нелепо и смешно выглядит на фоне литературной речи это сочетание высокой экспрессии с сентиментальным лиризмом.
Перейдем к описанию подвигов героя.
Первый подвиг Бени Крика (новелла «Король») — поджог полицейского участка — был знаком его самутверждения. Раз пристав сказал: «...Где есть государь император, там нет короля», — так Беня покажет, что Король таки есть! В России поджог полицейского участка или вообще любой ущерб, наносимый власти, всегда воспринимался не без одобрения: власть, а не властна!
А вот второй подвиг Бени (расссказ «Как это делалось в Одессе») — налет на Тартаковского — не так уж этически безупречен. «Попробуем его на Тартаковском, — решил совет, и все, в ком еще квартировала совесть, покраснели, услышав это решение». Почему же покраснели даже видавшие виды негласные хозяева Одессы? А потому что, хоть Тартаковский далеко не ангел, однако на него уже совершали девять налетов. Десятый налет на человека, уже похороненного однажды, — это грубый поступок. Беня Крик для того, чтобы быть принятым в сообщество рыцарей Молдаванки, преступил даже существующие у воров этические границы.
А далее идет целый ряд этических провалов, парадоксально прикрываемых эстетическим величанием. При налете нечаянно убивают бедного Иосифа Мугинштейна, единственного сына у своей мамы. Дальше следует возмездие, которое совершается через новую кровь: за убитого приказчика налетчики кончили самого убийцу, Савку Буциса.
Третье деяние Бени Крика, описанное в рассказе «Отец», трудновато назвать подвигом. Но все-таки кое-что героическое есть в том, как долго он трудится в публичном доме с «обстоятельной Катюшей». А в особенности в том, что сразу же после этих упражнений он ведет деловые переговоры с Фроимом Грачом о женитьбе на его дочери. И если иметь в виду, что собой представляет эта Баська, дочь Фроима («женщина исполинского роста», «в ней было весу пять пудов и еще несколько фунтов», говорит она «оглушительным басом»), то иначе, как подвигом, согласие Бени на брак с нею назвать нельзя...
В «Одесских рассказах» сплошь и рядом легендарное чадолюбие, культ семьи, нежное почитание родителей оборачиваются не только цинизмом, но и насилием над самыми святыми человеческими чувствами. Чего стоит сцена, когда Мендель Крик рассказывает, как его искалечили собственные сыновья, Беня и Левка. «Он орал свою историю хриплым и страшным голосом, показывал размолотые свои зубы и давал щупать раны на животе. Волынские цадики с фарфоровыми лицами слушали с оцепенением похвальбу Менделя Крика и удивлялись всему, что слышали, и Грач презирал их за это».
За что презирает их Фроим Грач? За то, что они не могут преступить через этическое табу.
За что же Беня Крик заслужил звание Короля? Выходит, как раз за то, что смог пре-ступить — ограбить ограбленного, убить человека, жениться по грубому расчету, побить собственного отца. Но «первый произнес слово “король” не кто иной, как «шепелявый Мойсейка» (абсолютно карнавальное замещение Моше, хранителя священных заповедей, который, согласно преданию, был косноязычен). Значит, самая высшая инстанция — Моше наизнанку — благословил подвиги Бени Крика.
Автора «Одесских рассказов» более всего занимает именно этот процесс — процесс перевертывания этических норм, циничное попрание заветов, нанесенных на скрижали. Видимо, не случайно завершает цикл новелла «Любка Казак». Здесь уже нет ни Бени, ни повествования о его очередном подвиге. Зато есть сюжет о самом страшном преступлении, которое только может представить традиционная мораль евреев — сюжет о матери, которая пренеберегает своим материнским долгом. Еврейская мать, чья доходящая до безумия любовь давно стала легендарной, здесь «думает о своем сыне, как о прошлогоднем снеге». Женщина, в чьей природе заложено быть нежной и ласковой (ведь ее фамилия «Шнейвейс», то есть Белоснежка!), превратилась в грубую расхристанную бабу, у которой погоня за «профитом» полностью атрофировала материнское чувство. «Вы все хотите захватить себе, жадная Любка... — взывает старик Цудечкис, — а маленькое дитя ваше, такое дитя, как звездочка, должно захлянуть без молока».
Все перевернуто с ног на голову. Этика сломана. Даже богобоязненность оборачивается кощунством в сцене, когда Беня велит отпевать вместе с бедным Иосифом Мугинштейном его убийцу, Савку Буциса. Теперь многочисленным участникам похоронного обряда становится ясно, что совершено еще одно кровавое преступление, а они поневоле замараны участием в этом деле. И торжественная, пышная панихида завершается паническим бегством: «И вот люди, тихонько отойдя от Савкиной могилы, бросились бежать, как с пожара. Они летели в фаэтонах, в телегах, пешком».
Это апокалиптическое бегство есть спонтанная и потому истинная этическая оценка людьми тех подвигов, которые совершил Беня Крик, герой эпоса Молдаванки.
Этот итог не неожиданность, по меньшей мере — для Автора. Об обреченности той стратегии самоутверждения, которую избрал Беня Крик, было сделано предупреждение в самом начале как раз той новеллы, где рассказывалось о его возвышении. Напомним: Автор-слушатель просит эпического сказителя: «Реб Арье-Лейб... поговорим о Бене Крике. Поговорим о молниеносном его начале и ужасном конце». Можно полагать, что, задумывая свой цикл, Бабель намеревался завершить его историей гибели Бени Крика. Возможно, Бабель имел в виду ту участь, которая постигла Мишку Япончика, прототипа Бени Крика.
Этой истории в «Одесских рассказах» нет. Зато есть рассказы «Конец богадельни» и «Фроим Грач». Они представляют собой завершение сюжета о Молдаванке и ее рыцарях.

Богадельня при еврейском кладбище, где ютятся кладбищенские нищие, — это горькая квинтэссенция еврейской доли и средоточие народной мудрости. Мир этот рушится не только потому, что пришла советская власть в лице заведующего кладбищем Бройдина, а потому, что он истлел сам по себе. Потому, что в нем смещены великие заветы, записанные в Священных книгах, потому, что скрижали перевернуты с ног на голову. Поэтому-то Бройдиным и удается с такой легкостью смести старую богадельню, как ненужный хлам. А заодно и выбросить из жизни ее обитателей — юродивых и святых, мудрецов и аэдов.
А рассказ «Фроим Грач» — это уже эпилог истории ордена рыцарей Молдаванки. Не гибелью Бени Крика, а гибелью Фроима Грача завершается весь цикл. И это не случайно. Если мы вспомним, что именно к Фроиму обратился Беня с просьбой принять его в свое дело, что Фроим давал Бене рекомендацию на совете, то можно догадываться о том, что скрывалось за словами Арье-Лейба о Граче: «...Тогда уже смотрел на мир одним глазом и был тем, что он есть». Но только в последнем рассказе об этом говорится открытым текстом: «Одноглазый Фроим, а не Беня был истинным главой сорока тысяч одесских воров». Но когда Фроим пришел в Чека и попробовал поговорить с новой властью на привычном ему языке: «Отпусти моих ребят, хозяин, скажи свою цену», — на том языке, который понимали и принимали не только Тартаковские и Эйхбаумы, но околоточные надзиратели и приставы, — с ним никто говорить не стал. Его просто расстреляли без суда и следствия, в считанные минуты. И все. Объяснение дается вполне советское: «...Зачем нужен этот человек в будущем обществе?» — спрашивает председатель ЧК. Автор уточняет — «приехавший из Москвы», то есть не знающий историю Одессы, не знакомый с ее легендами и ее героями. Но ведь и следователь Боровой, которому Фроим Грач по-своему дорог как легендарная личность, как достопримечательность Одессы, тоже говорит: «Наверное, не нужен».
Это и есть тот ужасный конец, который ожидал Беню Крика и весь орден налетчиков Молдаванки.
По Бабелю, мир этот и его герои обрекли себя на такой конец самим образом своей жизни. Кодекс антиморали, кодекс беззастенчивого глумления над вековечными устоями, которому они следовали с таким шикарным цинизмом, не мог не привести к саморазрушению
Карнавальность «Одесских рассказов» — это карнавальность «жуткого веселья». Есть такое еврейское выражение, которому аналогично русское: «Так смешно, что аж плакать хочется». Именно таков эстетический пафос «Одесских рассказов».
Почему же при всем при том. Беня Крик и его налетчики вызывают симпатию и у сказителя, Арье-Лейба, и у его слушателя? И не только у них: даже большевик Боровой называет Фроима Грача «грандиозным парнем» и не может скрыть своей печали, когда того расстреляли. А почему у русского народа сложено так много красивых песен, сказаний и легенд о Стеньке Разине, Емельяне Пугачеве, Кудеяре-атамане, Сагайдачных и Дорошенках? Ведь они же разбойники, воры, насильники, убийцы, погромщики. За каждым из них — реки крови безвинных людей. А их величают «народными заступниками».
Читая «Одесские рассказы», кажется, начинаешь понимать, в чем тут дело. Униженные и оскорбленные восполняют ущербность своего реального существования виртуальной вседозволенностью. А в преступлении границ есть какое-то извращенное наслаждение и уродливый восторг. Конечно же, все это — проявления этической вывихнутости, нравственной порчи, поражающей тех, кто влачит рабское существование.
До тех пор, пока будет суще-ствовать «черта оседлости» не только на географической карте, но и в умах людей, все святое, доброе, человечное, все достойное и гордое будет либо жестоко уничтожаться, либо фарсово искривляться. Другого не дано.

1 Другие рассказы, которые издатели порой включают в этот цикл только на том основании, что их действие происходит в Одессе или рядом, в Николаеве («История моей голубятни», «Ты проморгал, капитан!», «Конец богадельни», «Карл-Янкель» и др.), к «Одесским рассказам не относятся — это другие персонажи, другие конфликты, другой стиль.

Время и пространство в рассказе И. Бабеля «Как это делалось в Одессе».

Художественное пространство и время в рассказе Бабеля реально маркированы – это предреволюционная Одесса. Но они также являются категориями особого фантастического мира, полного ярких вещей и ярких событий, в котором живут удивительные люди. В рассказе переплетается время настоящее и прошлое. В «настоящем» времени на еврейском кладбище происходит разговор между повествователем и Арье-Лейбом, который ретроспективно рассказывает о том, «как это делалось в Одессе». Читатель узнает, что уже свершилось возвышение и «ужасный конец» Короля и большинство героев Молдаванки мертвы. Время действия – прошлое, и повествователь, находясь в настоящем времени, слушает рассказы о былых легендарных событиях из жизни умерших героев.

Одесский мир в этом рассказе представлен в свете романтического преображения грубой реальности. Герои – бандиты, налетчики, воры. Но они – рыцари Молдаванки. Их Король – одесский Робин Гуд. Система их жизненных ценностей понятна и проста – семья, благосостояние, продолжение рода. А самая большая ценность – человеческая жизнь. Когда пьяный Савка Буцис во время налета случайно убивает Иосифа Мугинштейна, Беня искренне плачет «за дорогим покойником, как за родным братом» и устраивает ему пышные похороны, а для его матери, тети Песи, выбивает у богача Тартаковского хорошее содержание и стыдит его за жадность. А Савка Буцис упокоился на том же кладбище, рядом с могилой убитого им Иосифа. И по нему отслужили такую панихиду, которая и не снилась жителям Одессы. Так Беня Крик восстановил справедливость. Никто не вправе стрелять в живого человека. Герои рассказа – бандиты, но не убийцы. В их действиях своеобразный протест против богачей тартаковских, господинов приставов, толстых бакалейщиков и их высокомерных жен. Автор приподнимает своих героев над будничностью и серостью мещанской жизни, бросая вызов тусклому и душному миру обыденности. В «Одесских рассказах» Бабеля отражен идеальный образ мира. Этот мир как одна семья, единый организм, по выражению Арье-Лейба, «как будто одна мама нас родила». Потому шепелявый Мойсейка и называет бандита Беню Крика королем. Ни Фроим Грач, ни Колька Паковский, ни Хаим Дронг не взошли «на вершину веревочной лестницы, а … повисли внизу, на шатких ступенях», хотя у них были и сила, и жесткость, и бешенство, чтобы властвовать. И только Беню Крика прозвали Королем. Потому что его действиями руководило чувство справедливости, гуманного отношения к человеку, потому что его мир – это семья, где все помогают друг другу, вместе переживают радость и горе. На кладбище за гробом Иосифа Мугинштейна шла вся Одесса: и городовые в нитяных перчатках, и присяжные поверенные, и доктора медицины, и акушерки-фельдшерицы, и куриные торговки со Старого базара, и почетные молочницы с Бугаевки. Всем миром хоронили бедного Иосифа, который ничего в своей жизни не видел, «кроме пары пустяков». И «ни кантор, ни хор, ни погребальное братство не просили денег за похороны». А люди, «тихонько отойдя от Савкиной могилы, бросились бежать, как с пожара». Тартаковский в тот же день решил закрыть дело, потому что он тоже часть мира, в котором нет места человеку с душой убийцы, по выражению Арье Лейба. Такой предстает Одесса в рассказе.

Но история одесского мира канула в прошлое. Нет больше Короля. Разрушен старый мир с его системой социальных, семейных, нравственных ценностей. «Одесские рассказы» по жанру называют «ретроспективной утопией». Бабель показывает крах мира созданной им утопии, где грубая низменная действительность трансформируется в «творимую легенду» праздника торжествующей жизни, яркой, шумной, полной раблезианских радостей плоти, где все реальные трудности преодолеваются смехом, который позволяет смотреть на скверную действительность сквозь призму романтической иронии. Недаром один из ведущих музыкальных лейтмотивов – ария главного героя оперы Леонкавалло «Паяцы», комического артиста, переживающего трагедию любви.

Таким образом, в «Одесских рассказах» Бабеля представлены:

1. мир реальный: Одесса первых лет Советской власти, в котором находятся рассказчик и его собеседники;
2. мир несуществующий: идеализированный мир дореволюционной Одессы, оставшийся в прошлом, с его нравственными ценностями и легендарными героями, для которых высшей ценностью является сама жизнь с ее плотскими радостями, крепкими связями между людьми, живущими единой семьей.

История в рассказе Бабеля возникает в обликах прошлого, настоящего и будущего. Прошлое показано в облике идеализированной ушедшей Одессы, представленной в виде полнокровной жизни ее обитателей, настоящее явлено в символическом образе «великого кладбища», где похоронены большинство раблезианских героев Одессы-мамы. Наименее словесно выражена авторская оценка категории «будущего». Однако для Бабеля, судя по интонации, с которой он описывает своих героев (его бандиты вызывают сочувствие и симпатию), чаемое коммунистическое «будущее», построенное на смерти людей и тотальном разрушении старого, - это антиутопия. Я считаю, что на эту мысль наводят заключительные строки рассказа. «Вы знаете все. Но что пользы, если на носу у вас по-прежнему очки, а в душе осень?..» Эти слова звучат ведь и в начале рассказа. Слепой только не увидит, что уходит из жизни людей что-то важное, что старое рушится до основания, что нет фундамента, на котором можно строить светлое будущее, тем более с осенью в душе. По-моему, именно так можно интерпретировать эти слова старого Арье-Лейба. Бабель в открытую не говорит об этих своих опасениях, но его молчание гораздо красноречивее.

Едва кончилось венчание и стали готовиться к свадебному ужину, как к молдаванскому налётчику Бене Крику по прозвищу Король подходит незнакомый молодой человек и сообщает, что приехал новый пристав и на Беню готовится облава. Король отвечает, что ему известно и про пристава, и про облаву, которая начнётся завтра. Она будет сегодня, говорит молодой человек. Новость эту Беня воспринимает как личное оскорбление. У него праздник, он выдаёт замуж свою сорокалетнюю сестру Двойру, а шпики собираются испортить ему торжество! Молодой человек говорит, что шпики боялись, но новый пристав сказал, что там, где есть император, не может быть короля и что самолюбие ему дороже. Молодой человек уходит, и с ним уходят трое из Бениных друзей, которые через час возвращаются.

Свадьба сестры короля налётчиков - большой праздник. Длинные столы ломятся от яств и нездешних вин, доставленных контрабандистами. Оркестр играет туш. Лева Кацап разбивает бутылку водки о голову своей возлюбленной, Моня Артиллерист стреляет в воздух. Но апогей наступает тогда, когда начинают одаривать молодых. Затянутые в малиновые жилеты, в рыжих пиджаках, аристократы Молдаванки небрежным движением руки кидают на серебряные подносы золотые монеты, перстни, коралловые нити.

В самый разгар пира тревога охватывает гостей, неожиданно ощутивших запах гари, края неба начинают розоветь, а где-то выстреливает в вышину узкий, как шпага, язык пламени. Внезапно появляется тот неизвестный молодой человек и, хихикая, сообщает, что горит полицейский участок. Он рассказывает, что из участка вышли сорок полицейских, но стоило им удалиться на пятнадцать шагов, как участок загорелся. Беня запрещает гостям идти смотреть пожар, однако сам с двумя товарищами все-таки отправляется туда. Вокруг участка суетятся городовые, выбрасывая из окон сундучки, под шумок разбегаются арестованные. Пожарные ничего не могут сделать, потому что в соседнем кране не оказалось воды. Проходя мимо пристава, Беня отдаёт ему по-военному честь и выражает своё сочувствие.

Как это делалось в Одессе

О налётчике Бене Крике в Одессе ходят легенды. Старик Арье-Лейб, сидящий на кладбищенской стене, рассказывает одну из таких историй. Ещё в самом начале своей криминальной карьеры Бенчик подошёл к одноглазому биндюжнику и налётчику Фроиму Грачу и попросился к нему. На вопрос, кто он и откуда, Беня предлагает попробовать его. Налётчики на своём совете решают попробовать Беню на Тартаковском, который вместил в себя столько дерзости и денег, сколько ни один еврей. При этом собравшиеся краснеют, потому что на «полтора жида», как называют Тартаковского на Молдаванке, уже было совершено девять налётов. Его дважды выкрадывали для выкупа и однажды хоронили с певчими. Десятый налёт считался уже грубым поступком, и потому Беня вышел, хлопнув дверью.

Беня пишет Тартаковскому письмо, в котором просит его положить деньги под бочку с дождевой водой. В ответном послании Тартаковский объясняет, что сидит со своей пшеницей без прибыли и потому взять с него нечего. На следующий день Беня является к нему с четырьмя товарищами в масках и с револьверами. В присутствии перепуганного приказчика Мугинштейна, холостого сына тёти Песи, налётчики грабят кассу. В это время в контору вламывается опоздавший на дело пьяный, как водовоз, еврей Савка Буцис. Он бестолково размахивает руками и случайным выстрелом из револьвера смертельно ранит приказчика Мугинштейна. По приказу Бени налётчики разбегаются из конторы, а Савке Буцису он клянётся, что тот будет лежать рядом со своей жертвой. Через час после того как Мугинштеина доставляют в больницу, Беня является туда, вызывает старшего врача и сиделку и, представившись, выражает желание, чтобы больной Иосиф Мугинштейн выздоровел. Тем не менее раненый ночью умирает. Тогда Тартаковский поднимает шум на всю Одессу. «Где начинается полиция, - вопит он, - и где кончается Беня?» Беня на красном автомобиле подъезжает к домику Мугинштейна, где на полу в отчаянии бьётся тётя Песя, и требует от сидящего здесь же «полтора жида» для неё единовременного пособия в десять тысяч и пенсии до смерти. После перебранки они сходятся на пяти тысячах наличными и пятидесяти рублях ежемесячно.

Похороны Мугинштейна Беня Крик, которого тогда ещё не звали Королём, устраивает по первому разряду. Таких пышных похорон Одесса ещё не видела. Шестьдесят певчих идут перед траурной процессией, на белых лошадях качаются чёрные плюмажи. После начала панихиды подъезжает красный автомобиль, из него вылезают четыре налётчика во главе с Беней и подносят венок из невиданных роз, потом принимают на плечи гроб и несут его. Над могилой Беня произносит речь, а в заключение просит всех проводить к могиле покойного Савелия Буциса. Поражённые присутствующие послушно следуют за ним. Кантора он заставляет пропеть над Савкой полную панихиду. После её окончания все в ужасе бросаются бежать. Тогда же сидящий на кладбищенской стене шепелявый Мойсейка произносит впервые слово «король».

Отец

История женитьбы Бени Крика такова. К молдаванскому биндюжнику и налётчику Фроиму Грачу приезжает его дочь Бася, женщина исполинского роста, с громадными боками и щеками кирпичного цвета. После смерти жены, умершей от родов, Фроим отдал новорождённую тёще, которая живёт в Тульчине, и с тех пор двадцать лет не видел дочери. Ее неожиданное появление смущает и озадачивает его. Дочь сразу берётся за благоустройство дома папаши. Крупную и фигуристую Басю не обходят своим вниманием молодые люди с Молдаванки вроде сына бакалейщика Соломончика Каплуна и сына контрабандиста Мони Артиллериста. Бася, простая провинциальная девушка, мечтает о любви и замужестве. Это замечает старый еврей Голубчик, занимающийся сватовством, и делится своим наблюдением с Фроимом Грачем, который отмахивается от проницательного Голубчика и оказывается не прав.

С того дня как Бася увидела Каплуна, она все вечера проводит за воротами. Она сидит на лавочке и шьёт себе приданое. Рядом с ней сидят беременные женщины, ожидающие своих мужей, а перед её глазами проходит обильная жизнь Молдаванки - «жизнь, набитая сосущими младенцами, сохнущим тряпьём и брачными ночами, полными пригородного шику и солдатской неутомимости». Тогда же Басе становится известно, что дочь ломового извозчика не может рассчитывать на достойную партию, и она перестаёт называть отца отцом, а зовёт его не иначе как «рыжий вор».

Так продолжается до тех пор, пока Бася не сшила себе шесть ночных рубашек и шесть пар панталон с кружевными оборками. Тогда она заплакала и сквозь слезы сказала одноглазому Фроиму Грачу: «Каждая девушка имеет свой интерес в жизни, и только одна я живу как ночной сторож при чужом складе. Или сделайте со мной что-нибудь, папаша, или я делаю конец своей жизни...» Это производит впечатление на Грача: одевшись торжественно, он отправляется к бакалейщику Каплуну. Тот знает, что его сын Соломончик не прочь соединиться с Баськой, но он знает и другое - что его жена мадам Каплун не хочет Фроима Грача, как человек не хочет смерти. В их семье уже несколько поколений были бакалейщиками, и Каплуны не хотят нарушать традиции. Расстроенный, обиженный Грач уходит домой и, ничего не говоря принарядившейся дочери, ложится спать.

Проснувшись, Фроим идёт к хозяйке постоялого двора Любке Казак и просит у неё совета и помощи. Он говорит, что бакалейщики сильно зажирели, а он, Фроим Грач, остался один и ему нет помощи. Любка Казак советует ему обратиться к Бене Крику, который холост и которого Фроим уже пробовал на Тартаковском. Она ведёт старика на второй этаж, где находятся женщины для приезжающих. Она находит Беню Крика у Катюши и сообщает ему все, что знает о Басе и делах одноглазого Грача. «Я подумаю», - отвечает Беня. До поздней ночи Фроим Грач сидит в коридоре возле дверей комнаты, откуда раздаются стоны и смех Катюши, и терпеливо ждёт решения Бени. Наконец Фроим стучится в дверь. Вместе они выходят и договариваются о приданом. Сходятся они и на том, что Беня должен взять с Каплуна, повинного в оскорблении семейной гордости, две тысячи. Так решается судьба высокомерного Каплуна и судьба девушки Баси.

Любка Казак

Дом Любки Шнейвейс, прозванной Любкой Казак, стоит на Молдаванке. В нем помещаются винный погреб, постоялый двор, овсяная лавка и голубятня. В доме, кроме Любки, живут сторож и владелец голубятни Евзель, кухарка и сводница Песя-Миндл и управляющий Цудечкис, с которым связано множество историй. Вот одна из них - о том, как Цудечкис поступил управляющим на постоялый двор Любки. Однажды он смаклеровал некоему помещику молотилку и вечером повёл его отпраздновать покупку к Любке. Наутро обнаружилось, что переночевавший помещик сбежал, не заплатив. Сторож Евзель требует с Цудечкиса деньги, а когда тот отказывается, он до приезда хозяйки запирает его в комнате Любки.

Из окна комнаты Цудечкис наблюдает, как мучается Любкин грудной ребёнок, не приученный к соске и требующий мамашенькиного молока, в то время как мамашенька его, по словам присматривающей за ребёнком Песи-Миндл, «скачет по своим каменоломням, пьёт чай с евреями в трактире „Медведь“, покупает в гавани контрабанду и думает о своём сыне, как о прошлогоднем снеге...». Старик берет на руки плачущего младенца, ходит по комнате и, раскачиваясь как цадик на молитве, поёт нескончаемую песню, пока мальчик не засыпает.

Вечером возвращается из города Любка Казак. Цудечкис ругает её за то, что она стремится все захватить себе, а собственное дитё оставляет без молока. Когда матросы-контрабандисты с корабля «Плутарх», у которых Любка торгует товар, уходят пьяные, она поднимается к себе в комнату, где её встречает упрёками Цудечкис. Он приставляет мелкий гребень к Любкиной груди, к которой тянется ребёнок, и тот, уколовшись, плачет. Старик же подсовывает ему соску и таким образом отучает дитё от материнской груди. Благодарная Любка отпускает Цудечкиса, а через неделю он становится у неё управляющим.

Пересказал